Неточные совпадения
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он
знал, что, сколько они ни пытались, они
не могли нанять больше сорока, тридцати
семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а больше нет. Но всё-таки он
не мог
не бороться.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения
семьи и
узнать, что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде
семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего
не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь,
узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня
не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая
семьяСбежалась шумно.
Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
И вот ввели в
семью чужую…
Да ты
не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я
не больна:
Я…
знаешь, няня… влюблена».
«Дитя мое, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший
семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог
знает с кем он
не пил, с теми, которые даже подошвы его
не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
Раскольников тут уже прошел и
не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он
узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно
узнал, что завтра, ровно в
семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома
не будет и что, стало быть, старуха, ровно в
семь часов вечера, останется дома одна.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже…
Не то что заикается, а как будто
не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей
семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а
не заикаются… А вы откуда про них
знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия.
Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти
семь лет, как на
семь дней. Он даже и
не знал того, что новая жизнь
не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
— Установлено, что крестьяне села, возле коего потерпел крушение поезд, грабили вагоны, даже избили кондуктора, проломили череп ему, кочегару по морде попало, но ведь вагоны-то
не могли они украсть. Закатили их куда-то, к черту лешему.
Семь человек арестовано, из них — четыре бабы. Бабы, сударь мой, чрезвычайно обозлены событиями! Это,
знаете, очень…
Не радует, так сказать.
В этот вечер Самгины
узнали, что Митрофанов, Иван Петрович, сын купца, родился в городе Шуе,
семь лет сидел в гимназии, кончил пять классов, а в шестом учиться
не захотелось.
«Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как
знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих
семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто
не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных.
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее —
знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий. А мне издавать —
не хочется. Ну, издам,
семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже
не хочется.
— Он из
семьи Лордугина, — сказала Марина и усмехнулась. —
Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С кем был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально
знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам
не известны.
Клим пролежал в постели
семь недель, болея воспалением легких. За это время он
узнал, что Варвару Сомову похоронили, а Бориса
не нашли.
— А куда вы с вельможей ухлопали тысячу рублей, что я дал ему на прожитье? — спросил он. — Где же я денег возьму? Ты
знаешь, я в законный брак вступаю: две
семьи содержать
не могу, а вы с барином-то по одежке протягивайте ножки.
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с
семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого
не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
— «Напротив, очень хорошо, — сказал он, — у меня в постели
семь месяцев жила ящерица, и я
не знал, что такое укушение комара, — так она ловко ловит их.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии.
Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня,
не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же,
знаю, — отвечал я, хотя и
не знал, про которую церковь она говорит: их там
не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «
Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только
не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова
не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов в
семь вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Нехлюдов никогда
не слыхал в подробности этого рассказа и потому с интересом слушал. Он застал рассказ в том месте, когда отравление уже совершилось, и в
семье узнали, что сделала это Федосья.
Ведь он
знает, что вор
не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая restitution [возмещение] того, что у него украдено, есть его обязанность перед своей
семьей.
Она
не только
знает читать и писать, она
знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской
семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех
семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
В точности
не знаю, но как-то так случилось, что с
семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли
не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату,
знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял:
семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— А почем
знать? В чужую душу разве влезешь? Чужая душа — известно — потемки. А с Богом-то завсегда лучше.
Не… я свою
семью завсегда… Но-но-но, махонькие, с Бо-гам!
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается
не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего;
семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто
не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
Был ли Савелий Гаврилов раскольник или нет, я наверное
не знаю; но
семья крестьян, переведенная из Васильевского, когда отец мой его продал, вся состояла из старообрядцев.
— Ничего, привык. Я, тетенька,
знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует, уйду, по просухе, в пустынь на Сульбу [Сольбинская пустынь, если
не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии.
Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте
не сохранил.] да там и останусь.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце
не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей
семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих
знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей
семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом
не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле
не знала, к кому обратиться; как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Я
не знал авторитета в
семье,
не знал авторитета в учебном заведении,
не знал авторитета в моих занятиях философией и в особенности
не знал авторитета в религиозной жизни.
Мне было, вероятно, лет
семь, когда однажды родители взяли ложу в театре, и мать велела одеть меня получше. Я
не знал, в чем дело, и видел только, что старший брат очень сердит за то, что берут
не его, а меня.
— Вон, мерзавка! И видеть тебя
не желаю… Ты у нас в
семье какая-то проклятая уродилась. Вон… вон!.. Я
знаю, что ты такое!
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент
знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с
семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и
не думала ее защищать.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною
семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще
не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем,
не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь?
Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я
знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в
семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности
не отмыть.
Члены подобных
семей чужды друг другу до такой степени, что как бы долго они ни жили под одною крышей, хотя бы 5 — 10 лет,
не знают, сколько друг другу лет, какой губернии, как по отчеству…
Вся дружно и грозно восстала
семья,
Когда я сказала: «Я еду!»
Не знаю, как мне удалось устоять,
Чего натерпелась я…
Все это
знают, благодетельница, что вы, если захотите, так можете из грязи человекам сделать; а
не захотите, так будь хоть
семи пядей во лбу, — так в ничтожестве и пропадет.
— А почему и я-то
знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем
не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: «Ты под венец со мной обещалась, в честную
семью входишь, а
знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот какая!»
— Я
не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и… может быть, и теперь хочу. Но я
знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в
семь часов; я, может быть,
не пойду теперь. В своей гордости она никогда
не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того, что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а
не любовь!
Вскоре Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его
семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом
не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно
семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну, что она, вместо того чтобы дать сейчас же
знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы
не делать лишней огласки и чтобы
не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже
не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
Детей у них
не было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей
семьей и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но
не так вышло. Когда Ермошка
узнал, как ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
Когда старая Ганна Ковалиха
узнала о возвращении разбитой
семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку», как мертвую. Пока еще, конечно, ничего
не было, и сват Тит еще носу
не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще раз пропьют Федорку.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская
семья; в этой
семье — свои кружки; в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко
узнали мы друг друга, никогда
не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.
Маремьянствую несознательно, а иначе сделать
не умею. С другой стороны, тут же подбавилось:
узнал, что Молчанов отдан под военный суд при Московском ордонансгаузе. [Комендантском управлении.] Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! оттасоваться невозможно. Жду
не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля? За что нам пришлось, в
семье нашей, толковать о таких грязных делах?